«Умом Россию не понять» — это всего лишь клише, и вообще в знаменитой строчке Федора Тютчева не следует недооценивать доли иронии, уверен журналист и общественный деятель Йенс Зигерт (Jens Siegert). С 1993 года Зигерт живет и работает в Москве, сначала как журналист, позже как руководитель российского представительства фонда имени Генриха Бёлля (Heinrich-Böll-Stiftung), а в последние пять лет — как руководитель проекта «Общественная дипломатия. ЕС и Россия».
«Россия действительно другая, но как и все страны — другие», — пишет Зигерт в своей книге «Im Prinzip Russland» («В принципе, Россия»), которая поступает в продажу в Германии с 12 июля. Книга построена как попытка объяснить читателю Россию с помощью двух десятков (Подзаголовок дословно: «Встреча в 22 понятиях») ключевых с точки зрения автора явлений. Перед выходом уже второй книги о России Йенс Зигерт дал интервью DW.
DW: Почему вы решили объяснять Россию через 22 слова, а не, скажем, столько же отдельных историй?
Йенс Зигерт: По моему опыту в России, — да и вообще — язык, вероятно, лучшее средство, чтобы понять общество. Язык в хорошем смысле — предатель, он многое выдает. Вот, например, в книге есть глава о слове «обида», которое тут намного чаще используется, чем в Германии. Его употребляют и как наречие, «обидно» — мне жаль, что я старался, а ничего не вышло. То есть вообще-то обиды нет, но есть сожаление, которое так выражается — мне кажется, такие слова много говорят о том, как люди думают и чувствуют.
— Есть ли у вас в книге любимое слово или то, которое далось вам труднее всего?
— Выбранные понятия очень разные, некоторые из повседневной жизни, как «дача» — их было несложно объяснить. Или «очередь», ну все и так понимают, что это такое. Я лишь объяснил ее роль в СССР и сегодня в России. Иначе было с понятиями, описывающими социальную коммуникацию. Вернемся к обиде. Это мое «любимое» понятие, потому что с ним я долго мучился.
Обложка книги Йенса Зигерта «Im Prinzip Russland» («В принципе Россия»)
Разумеется, это субъективные впечатления, но мне кажется, что обижать или показывать, что ты обижен, — эти вещи играют куда более важную роль в России. Я заостряю, но если меня кто-то обидел, а я этого не показал, то меня или мою ситуацию не будут воспринимать всерьез. Также намного сильнее, чем в Германии, обида используется как средство показать свою власть. Власть имущие обижают своих подчиненных, чтобы продемонстрировать или укрепить свое положение.
— Ваша книга называется «В принципе, Россия» — это отсылка к тому месту в книге, где вы объясняете немецкому читателю, какую роль в русском играет слово «в принципе». Там же есть место, которое я хотел бы процитировать. «Я называю Россию, отталкиваясь от определения Америки как страны неограниченных возможностей, страной неограниченных невозможностей». Что вы имеете в виду?
— Жизнь в России очень редко четко регламентирована. Возможно практически всё, но одновременно многое сначала кажется невозможным. Дело в том, что очень часто жизнь протекает в области, не зафиксированной прописанными правилами. Разница между Россией и Германией здесь кажется мне очень значительной. В России законы и правила служат чем-то вроде нестрогого руководства к действию и их исполнение в том числе очень зависит от положения человека в системе власти, причем необязательно государственной.
Более близкие к власти могут легче игнорировать правила или устанавливают свои собственные. Одновременно те, кто не имеют доступа к власти, выполняют правила или более или менее уважают их только в том случае, если их несоблюдение грозит штрафом. Если это не так, то правила часто не соблюдаются. Это хорошо видно на примере пандемии — большинство плевать хотело на введенные правила, касающиеся ношения масок или вот перчаток. Уже полтора года пользоваться общественным транспортом можно только с маской и перчатками. Число тех, кто носит маски, колеблется, но, как мне кажется, никогда сильно не превышало 50 процентов. А перчатки — накануне я был шокирован, увидев в метро мужчину в перчатках. При этом везде в метро висят огромные плакаты, на которых говорится, что пользоваться транспортом можно только с маской и в перчатках. Но, если не считать зимы, когда люди и так носят перчатки, я ни разу не видел людей в перчатках.
— В вашей книге вы объясняете самые разные темы: от ГУЛАГа до прописки, от коммуналки до гопников, от мата до салата Оливье. Вы задумывали книгу как интенсивный курс для тех, кто хочет немного узнать Россию?
Предыдущая книга Йенса Зигерта тоже имела дело с цифрами: «111 причин любить Россию».
— Ну вряд ли — это точно не учебник. Но идея состояла в том, чтобы описать как можно больше сфер жизни, хотя некоторые в книге почти не появляются — кино, искусство, театр, литература затрагиваются в книге лишь по касательной. В целом описания понятий из различных областей жизни задумывались как отдельно звучащие инструменты в симфоническом оркестре. Когда они звучат вместе, то должно получиться цельное произведение, а именно представление о том, как устроена жизнь в России.
— У вас есть отдельная глава, посвященная оппозиции «свой»-«чужой», и вы объясняете немецкому читателю, что это значит, когда о ком-то на русском языке говорят «свой человек». Вы сами почти тридцать лет живете и работаете в России. Себя вы ощущаете «своим» в России?
— Думаю, что я и свой, и чужой. Понятно, что я чужой, потому что у меня другой паспорт и потому что я говорю с акцентом. Хотя, если мне везет, меня принимают за кого-то из стран Балтии, и тогда я как будто немного «свой». Эстонцам, латышам и литовцам вряд ли это понравилось бы, но таков тут имперский взгляд на те территории, которые раньше были под контролем Москвы.
Своим я становлюсь, когда мы знакомимся ближе, в кругу знакомых и друзей, — когда становится очевидно, что у меня есть понимание того, как устроена тут жизнь с ее тонкостями и шутками, и что я, пусть и с ограничениями, могу обсуждать советские и российские фильмы, литературу и даже музыку.
Но вырос я совершенно в другом месте. Так что, когда кто-то достает гитару и поет песни своей молодости, а мне уже 60, и многим моим друзьям здесь столько же, то я чужой. С этими песнями у них связаны эмоции, стихи и воспоминания, которых у меня нет. У меня есть другие. И подчас они это замечают и вежливо просят меня поделиться чем-нибудь. И тогда я рассказываю что-нибудь, и вижу, что точно так же мои воспоминания — чужие для них. Так что это как у Михалкова: «Свой среди чужих, чужой среди своих».
— У меня необычный, потому что личный, вопрос: вы вряд ли помните, но много лет назад именно вы помогали мне, тогда студенту, впервые отправиться в Германию по обмену. Тогда казалось, что таких контактов будет все больше. Вы много времени посвятили налаживанию связей между странами. Что вы сегодня, спустя более 20 лет, наблюдаете в сфере молодежных обменов?
— Количественно мне сложно оценить, цифр у меня нет. Выборка, с которой я имею дело в Москве, элитарная, ее на всю страну не спроецируешь. В последние пять лет я работал для Евросоюза, и мы занимались тем, что называется «общественной дипломатией». Мы занимались организацией обменов с фокусом на молодых людях. Я могу сказать, что интерес невероятно высок — везде, где мы побывали, особенно в университетах, и все это — несмотря на политические сложности и конфронтацию между ЕС и Россией. Чего не хотят обе стороны — это нового закрытия границ.
Люди почувствовали, что такое иметь возможность уезжать и возвращаться, думать и решать, что им делать, — самостоятельно. И это то, что придает мне оптимизма. У нас были дискуссии о том, каким станет поколение, выросшее при Путине и ничего другого не знавшее, — будет ли оно думать так, как сам Путин? Так или иначе, мы видим, что это поколение выросло с осознанием свободы перемещений и с желанием самоорганизации. Это меняет страну изнутри. В этом смысле Россия стала менее провинциальной. СССР при всем своем величии и великодержавности был очень провинциальным государством. Да, есть опасения, что все может вернуться — все эти истории с «иностранными агентами», запреты на выезд за границу для нескольких категорий россиян, силовиков прежде всего. Я так не думаю, но страх существует.
Смотрите также:
